В фарватере Гоголя: "сентиментальные повести"Начиная с середины 1920 годов Зощенко публикует "сентиментальные повести". У их истоков стоял рассказ "Коза"(1922). Затем появились повести "Аполлон и Тамара"(1923), "Люди"(1924), "Мудрость" (1924), "Страшная ночь"(1925), "О чем пел соловей" (1925), "Веселое приключение" (1926) и "Сирень цветет" (1929). В предисловии к ним Зощенко впервые открыто саркастически говорил о "планетарных заданиях", героическом пафосе и "высокой идеологии", которых от него ждут. В нарочито простецкой форме он ставил вопрос: с чего начинается гибель человеческого в человеке, что ее предрешает и что способно ее предотвратить. Этот вопрос предстал в форме размышляющей интонации. Герои "сентиментальных повестей" продолжали развенчивать мнимо пассивное сознание. Эволюция Былинкина ("О чем пел соловей"), который ходил в начале в новом городе "робко, оглядываясь по сторонам и волоча ноги", а, получив "прочное социальное положение, государственную службу и оклад по седьмому разряду плюс за нагрузку", превратился в деспота и хама, убеждала в том, что нравственная пасивность зощенского героя по-прежнему иллюзорна. Его активность выявляла себя в перерождении душевной структуры: в ней отчетливо проступали черты агрессивности. "Мне очень нравится, - писал Горький в 1926, - что герой рассказа Зощенко "О чем пел соловей" - бывший герой "Шинели", во всяком случае близкий родственник Акакия, возбуждает мою ненависть благодаря умной иронии автора" ("Литературное наследство". Т.70. М., 1963).
Но, как заметил К. Чуковский в конце 1920-х - начале 1930-х, у Зощенко появляется еще один тип героя - человек, "потерявший человеческий облик", "праведник" ("Коза", "Страшная ночь"). Эти герои не принимают морали окружающей среды, у них другие этические нормы, они хотели бы жить по высокой морали. Но их бунт кончается крахом. Однако в отличие от бунта "жертвы" у Чаплина, который всегда овеян состраданием, бунт героя Зощенко лишен трагизма: личность поставлена перед необходимостью духовного сопротивления нравам и представлениям своей среды, и жесткая требовательность писателя не прощает ей компромисса и капитуляции.
Обращение к типу героев-праведников выдавало извечную неуверенность русского сатирика в самодостаточности искусства и было своеобразной попыткой продолжить гоголевские поиски положительного героя, "живой души". Однако нельзя не заметить: в "сентиментальных повестях" художественный мир писателя стал двуполюсным; гармония смысла и изображения была нарушена, философские размышления обнаруживали проповедническую интенцию, изобразительная ткань стала менее плотной. Доминировало слово, сращенное с авторской маской; по стилистике оно было похоже на рассказы; между тем характер (тип), стилистически мотивирующий повествование, - изменился: это интеллигент средней руки. Прежняя маска оказалась приросшей к писателю.
Зощенко и критика
Отношение критики к таланту Зощенко - трагическое непонимание. Вплоть до последних дней его обвиняли в мещанстве, пошлости, бытовизме, аполитичности (первым поводом стала статья "О себе и своей работе", последним - произведения 1940-х гг.). Ему советовали перестать писать о "мещанском болоте, которое и без того отживает свой век и никого не интересует" ("Литературный современник", 1941, №3, с.126). Реальное опровержение этой точки зрения было заложено в широком диапазоне зощенковских героев: их социальный круг был велик и выходил за рамки тех, кто имеет "какую-либо небольшую собственность" - тут были и рабочие, и крестьяне, и служащие, и интеллигенты, и нэповские хозяйчики, и "бывшие".
Защищая свою приверженность к изображению особого типа героев, Зощенко писал: "Я не хочу сказать, что у нас все мещане и жулики, и все собственники. Я хочу сказать, что почти в каждом из нас имеется ведь та или иная черта, тот или другой инстинкт мещанина и собственника". Он объяснял укорененность мещанства тем, что оно "накапливалось столетиями". При таком понимании мещанство выводилось за пределы сословных перегородок и включалось в иной ряд - этический, социально-психологический. "Мещанство" становилось не столько атрибутом сознания героя, сколько знаком особой формы существования человека в мире, особым способом видеть и чувствовать мир, системой жизни, где быт не одухотворен и где он не поднялся до уровня бытия. Следовательно, истинной причиной расхождения Зощенко и критики была его сосредоточенность на природе человека: она не вписывалась в ортодоксальную советскую идею быстрой "переделки" человека, его герой выпадал из канонизированного образца советской литературы - носителя передовых взглядов, представителя "отборных качеств" своего класса. Критика упрекала Зощенко также в непроясненности авторской оценки. Саркастическая интонация, ирония казались ей недостаточно энергичной формой авторской тенденции.
Это привело к глубокой и неплодотворной рефлексии писателя над своим творчеством. Он ей подчинился. "Ироническую" складку своего характера он начал ощущать как собственную недостаточность. В его размышлениях огромное место заняли поиски "светлой формулы". "Ум не должен останавливаться на мрачном решении", - писал он в статье о Заболоцком (1937). "Мрачные качества непригодны советскому сатирику... - писал он в статье тех же лет об И. Ильфе, - и комментировал: "Народу несвойственно такое мировоззрение". Прежде уверенно отвергавший "рыхлую", как он говорил, мысль о необходимом присутствии в сатире положительного героя, Зощенко с годами начал отождествлять требование официозной критики с "мнением народным".
Деформация
Корпус произведений Зощенко, написанных в 1930-е, достаточно велик: в него входят около двух десятков пьес ("Уважаемый товарищ", 1930; "Преступление и наказание", 1933; "Опавшие листья", 1941; "Под липами Берлина" (совместно с Е. Шварцем, 1941), "Солдатское счастье" и др.), а также повести "Возвращенная молодость", "История одной жизни", "Черный принц", "Керенский", "Шестая повесть Белкина", "Тарас Шевченко". Стилистически они написаны в нейтральном стиле, в них нет языкового комизма Зощенко, их риторика нравоучительна и банальна. Больше других привлекала к себе внимание "Голубая книга" (1935). С целью усилить воздействие своих идей на человека, Зощенко, по совету Горького, сгруппировал рассказы в циклы "Деньги", "Любовь", "Коварство", "Неудача", "Удивительные события". Новеллы на исторически-назидательные темы соседствовали с цензурованными самим писателем старыми рассказами. Во имя оптимистического звучания из них было вынуто сатирическоле жало.
Противоречия в повествовательной ткани произведений Зощенко конца 1930-х свидетельствовали о глубоких внутренних смещениях в структуре его художественного мира: как бы перестав доверять сокрушающей силе смеха, Зощенко выносит морализм на поверхность. И тогда в его рассказах появляются назидание, перестройка героя на глазах у читателей ("Огни большого города") и проповедническая интонация ("Поминки"). Изредка являясь в своем истинном облике, сатира Зощенко все-таки оказывалась более глубокой и меткой, и такие рассказы, как "История болезни", убеждали в нерастраченных силах Зощенко-сатирика.
Прошедшее сквозь всю жизнь писателя сходство с Гоголем ощутимо дает себя знать и в последний период. Исследуя человеческое в человеке, Зощенко, судя по произведениям 1930-1940-х, в частности, по книге "Перед восходом солнца", в качестве модели исследования использовал и себя. Пережив революцию, он по себе знал и чувство страха перед "случаем", и ощущение "шаткости", и "какого-то хитрого подвоха в жизни", и несовпадение человека с самим собой, и "ленность" сознания, не сумевшего преодолеть жуткую правду реальной жизни. Свое личное несовпадение с окружающей жизнью, гложущую его невозможность слияния с нею он возводил к своей "мрачности". Подобно тому, как Гоголь считал, что, борясь с болезнью, он занимается "изгнанием бесов", Зощенко в книге "Перед восходом солнца" (1943-1944), спускаясь в глубины своего подсознания, по Фрейду исследуя свои детские травмы, облекая ранние впечатления в слово, надеялся избавиться от депрессии. Он разделял советский взгляд на подсознательное как на сырой подвал, в который необходимо вторгнуться и которому должен противостоять разум. В этом он видел значение своей работы во время Великой Отечественной войны. Но публикация повести в журнале "Октябрь" (1943) вызвала резкую критику. Вторая часть так и не увидела свет при жизни писателя (впервые вышла в 1972, текстологически не выверенная, под названием "Повесть о разуме"). Волна политических обвинений прокатилась в прессе и в 1945 - после перепечатки в "Звезде" детского рассказа Зощенко "Приключения обезьяны" (первоначально - журнал "Мурзилка"). Настороженное отношение критиков к его "издевательским", как они писали, "анекдотам" о революции было поставлено в прямую связь с "аполитичностью" "Серапионовых братьев" (о которых вспомнили в 1944 в связи с выходом первой части книги К. Федина "Горький среди нас").
В 1946 грянул гром, что стоило Зощенко здоровья и сильно сократило его жизнь. В докладе А. А. Жданова "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" и последующем затем постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 Зощенко был назван "подонком", "клеветником" и "подлецом". Его исключили из Союза писателей и лишили пенсии и карточек. Постановление было отменено только в годы перестройки.
В состоянии тяжелейшей депрессии Зощенко пробовал писать (фельетоны, партизанские рассказы). Его перу принадлежат также переводы романов "За спичками" и "Воскресший из мертвых" М. Лассилы, "От Карелии до Карпат" А. Тимонена и др. (переводческая работа, которую устраивали ему друзья, в частности В. Каверин, была единственным средством существования его семьи). Здоровье Зощенко было основательно подорвано. Нищета, незаслуженные оскорбления и одиночество, в котором он оказался, усилили его болезненное состояние. 22 июля 1958 писатель скончался. Похоронен в Сестрорецке.
Сатирические типы Зощенко усложнили традиционное русское народоискательство. Сатирическое изображение жизни уже в самом методе несло в себе развенчание народнических иллюзий. Оно усиливалось сосредоточенностью Зощенко на исследовании личности и его убежденностью в том, что только в духовном, нравственном обновлении человека кроются перспективы возрождения общества.
